Глава «Пространство в архитектуре римской античности» книги «Пространство и форма в архитектуре и градостроительстве». Автор: Иконников А.В. Научно-исследовательский институт теории архитектуры и градостроительства (НИИТАГ), Российская академия архитектуры и строительных наук (РААСН). Издательство «КомКнига», Москва, 2006

Наследие римской античности столетиями оставалось основой «почвенного слоя», на котором развивалась европейская культура. Римская архитектура служила фондом образцов для построения идеальных моделей архитектуры Ренессанса и классицизма. Но представление о ней долго оставалось в сущности неопределенным. «Римское» не отделяли от «греческого». Связь того и другого с одним и тем же типом общественного устройства объединила их в общей категории античности, в пределах которой «греческое» воспринималось как исторически предшествующее.

Немецкий историк Иоганн Иоахим Винкельман (1717-1768), ощутивший принципиальную разницу между греческим и римским, как и следовавшие за ним ученые, стал рассматривать второе не столько продолжением, сколько вырождением первого. Такую установку, по сути дела, закрепляли неогреческие увлечения XIX в., основанные на представлении о несравненно более высокой сложности и художественности греческого в сравнении с приземленностью, практицизмом и эстетической элементарностью римского. В историю архитектуры прочно вошло представление о прагматичных инженерах-римлянах: приспосабливая выработанные в Греции принципы искусства архитектуры к целям могучей государственной машины, они добивались результатов, характеризуемых громадными, многократно возросшими количественными показателями за счет утраты эстетических ценностей гуманизированной формы, основанной на тонких нюансах индивидуализации произведений.

Однако исследованиями XX в. были разрушены предвзятые схемы. Стало очевидно, что, хотя римские мастера и продолжали традиции эллинских, искусство и архитектура античного Рима — явления самостоятельные, полные внутреннего своеобразия, определявшиеся историческими судьбами, условиями жизни и тем особым взглядом на мир, который эти условия формировали. Качественно иное, чем греческое, римское искусство должно оцениваться иной шкалой ценностей. Справедливое для системы культуры в целом, такое утверждение имеет особую значимость для римской архитектуры.

Для ранних этапов ее развития главным был синтез внешних влияний, исходивших прежде всего от греческих колоний на италийском полуострове и от культуры этрусков. Но в конце республиканской эпохи и раннем периоде империи (годы правленая Августа, Юлиев—Клавдиев и Флавиев) развертывается последовательность явлений, которую можно назвать «римской архитектурной революцией». В результате ее зодчество, сохраняя видимую преемственность с греческой традицией, обрело принципиально новые качества, которые в Новое время окажутся связанными с понятием «классики».

Главным качественным изменением стало утверждение новой концепции пространства, повлекшее за собой практически полную перестройку методов формообразования. В отличие от экстравертности пластической концепции, преобладавшей в зодчестве древнейших высоких цивилизаций и античной Греции, складывались принципы архитектуры интравертной, где формообразование направлено прежде всего на организацию внутренних пространств, обладающих той или иной степенью самоценности и выделенное среди пространственного континуума. 

Развивая интерьерные системы и тем самым утверждая качественно новый подход к архитектурному пространству в сравнении с греческой традицией, римляне, однако, сохранили и активное отношение к внешней оболочке сооружений, их объемам. Сохранялись, благодаря этому, и предпосылки продолжения греческой традиции (тем самым становление второй, по З. Гидиону, концепции архитектурного пространства не исключило бытования первой, отошедшей на второй план).

Римская архитектура впервые в истории зодчества стала создавать крупные, сложно сформированные пространства и системы пространств, разнообразие которых подчинено упорядоченной последовательности. Такие системы связывались с программами организации жизни, развернутыми во времени, и служили их закреплению. Пространство само становилось формируемой и артикулируемой субстанцией, служащей закреплению культурных значений и образных метафор, а не тем нейтральным промежутком, интервалом между пластическими массами, телами, каким оно было для зодчества греческой античности. Из негативного оно стало позитивным. Его формирование стало первичной задачей, напрямую связанной с целеполаганием строительной деятельности.

Новое отношение к пространству изменило и отношение к формирующим его материальным структурам. Стоечно-балочные системы древнейших цивилизаций, включая египетскую, как и античной Греции, основаны на упорядоченной группировке массивных, телесных элементов. Римская концепция пространства для своей реализации требует использования материальных оболочек, которые формируют внутреннее пространство. Масса, телесность элементов, образующих сооружение, утратила самоценность и роль первичного фактора формообразования.

Новая пространственная концепция потребовала соответствующих средств воплощения, конструктивных структур, отвечающих ее характеру. Естественным средством образования пластичного «тела» греческого храма было сложение, как бы суммирование, элементов-объектов, обработанных каменных монолитов. В сооружениях римлян главной задачей стало формирование организованного, артикулированного пространства. Формирующая его масса воспринималась уже как интегрированная, монолитная оболочка. Ее поверхности, определяющие характер формы, всецело подчинялись главной цели — организации пространства. Между поверхностями, обращенными вовне и к интерьерному пространству, создавалась работающая основа, которая воспринимала и распределяла нагрузки, обеспечивая устойчивость целого. Внешние слои — облицовка — выполнялись из тесаного камня. Вместе они служили опалубкой, которая заполнялась известковым бетоном (opus caementicum), образующим монолитную сердцевину — работающую основу. Схватывающийся бетон связывал оболочку, формирующую пространство, в монолитную целостность.

Эта целостность лишала конструктивного смысла стоечно-балочную структуру, основанную на противопоставлении опор и балок, перекрывающих пролеты между ними. Естественным решением становилось единство опор, связывающего их свода и пространства, формируемого материальными элементами. Взаимодействия, возникающие в сводчатой структуре, определяли эффективность использования материала, более высокую, чем в стоечно-балочной конструкции. Открывались вместе с тем неизмеримо более разнообразные возможности образования пространственной формы.

В технико-конструктивном смысле соединение опор клинчатой аркой или цилиндрическим сводом, которое стала использовать архитектура Рима, не было новацией. Примитивные варианты клинчатого свода появились уже в древнем Египте, где использовались в разгрузочных системах, сокращающих давление гигантского каменного массива пирамид на перекрытие внутренних пустот или отверстие входа [Шуази О. История архитектуры. Т. 1. М., 1935. С. 20.]. В безлесном Двуречье древнейшие клинчатые каменные своды открыты в царских гробницах Ура (XXVI в. до н. э.); они применялись и в постройках из сырцового кирпича. Арки и своды использовались во дворце ассирийского царя Саргона в Дур-Шаррукине (712-707 гг. до н. э.). В южном дворце Навуходоносора (VI в. до н. э.) мощные кирпичине своды служили не только субструкции висячих садов Семирамиды, причислявшихся к семи чудесам света, но и перекрытием тронного зала с пролетом в 15 метров [Всеобщая история архитектуры. Т. 1. С. 199,204, 209, 219.]. Сложенные из клинчатых камней арки встречались и в архитектуре античной Греции классического периода — правда, лишь в погребальных камерах склепов и перекрытиях крепостных ворот [Всеобщая история архитектуры. Т. 2. С. 142.]. Клинчатые арки уже с IV-III вв. до н. э. этруски использовали для инженерных сооружений — мостов, ворот в мощных оборонительных стенах [Всеобщая история архитектуры. Т. 2. С. 398, 400-403.].

Отношение к пространству как позитивной субстанции позволило осознать арочные и сводчатые конструкции как триединство опор и соединившего их пролетного строения, формирующее «пространственное тело». Развитие социальных процессов в римском обществе побуждало к созданию сложных пространственных систем, организующих и фиксирующих социальные программы. Потребность в их развитии побуждала разработку сводчатых конструкций, инженерная мысль, в свою очередь, открывала новые возможности формирования архитектурного пространства.

Развертывание и углубление римской архитектурной революции побуждалось процессами урбанизации, активно изменявшими качество жизни античного полиса. Происходили не только количественные изменения, в которых нарастало число людей, вовлекаемых в общественные функции, но и качественные, определяемые развитием полиса как civitas, гражданской общины. При этом в городском сообществе не только возникали новые функциональные процессы и трансформировались, усложнялись традиционные, но менялся и тот идеальный образ мира, который скреплял общину, служил основой ее обычаев и правовых норм. Архитектура при этом должна была создавать системы пространств со все возрастающей сложностью и все более крупными величинами.

Процессы эти начинались и получили наиболее полное выражение в самом Риме, но в той или иной степени опирались на все пространство, вовлеченное в систему римской государственности с его инфраструктурами и иерархией поселений. Интенсивность городской жизни («городская теснота», по формулировке Г.С. Кнабе) была важным фактором развития концепции архитектурного пространства, созданной римской культурой.

«...В конце республики и начале империи, т. е. в I в. до н. э. и особенно в середине I в. н. э., в Риме было очень тесно и очень шумно. Население города составляло к этому времени не менее одного миллиона человек. Большинство свободных мужчин в возрасте от шестнадцати лет и многие женщины, равно как большинство приезжих, т. е. в совокупности от 200 до 300 тысяч человек, проводили утренние и дневные часы, по выражению поэта Марциала, "в храмах, портиках, лавках, на перекрестках", преимущественно в тех, что были сосредоточены в историческом центре города. Этот исторический центр представлял собой прямоугольник со сторонами, очень приблизительно говоря, 1 км (от излучины Тибра у театра Марцелла до Виминальского холма) на 2 км (от Марсова поля до холма Целия)... Несоответствие крайне ограниченной территории исторического центра и огромного количества тех, кто стремился не только попасть на нее, но здесь расположиться... и приводила к невыносимой тесноте... Скученность царила не только на улицах, но и в общественных зданиях» [Киабе Г.С. Древний Рим — история и повседневность. М., 1986. С. 153-156.]. Процитированный нами автор отмечает также, что «публичность существования и его живая путаница были типичны не только для улиц и общественных зданий, они царили и в жилых домах — домусах и инсулах, т. е. были характерны для Рима в целом» [Киабе Г.С. Древний Рим — история и повседневность. М., 1986. С. 156.].

Интенсивность процессов городской жизни, переполнявших открытые пространства города, требовала все возрастающих величин (в конечном счете, перекрытия в римской архитектуре достигли не просто рекордных пролетов, но и максимально возможных для использованной категории строительных материалов и типа конструкции). Но не только. Она побуждала, внося начала порядка в спонтанное взаимопроникновение процессов городской жизни, вычленять ее главные составляющие и создавать для них особые пространства и специализированные типы зданий. На этой основе складывалась разветвленная множественность системы типов зданий.

«Римскую архитектуру нельзя ассоциировать с каким-то одним особым типом зданий — как греческую архитектуру с типом храма, периптером. Вместо этого существовала множественность типов зданий, часть которых была неизвестна до римских времен, как, например, грандиозные структуры терм, базилик, амфитеатров и цирков. Эта множественность характеризует более высокую сложность социальных функций и структур, как и расширенный с ее посредством ряд экзистенциальных значений», — отметил К. Нурберг-Шульц [Norberg-Schulz Ch. Meaning in Western Architecture. N. Y., 1976. P. 82.].

В разветвленной системе типов зданий и сооружений возникали разнообразные требования к организации архитектурного пространства, степени его изолированности, способам связи его частей между собой и с внешним миром. Функциональные перегрузки сделали особенно настоятельной потребность в естественном освещении и проветривании помещений, вмещающих большие массы людей. Одной из проблем римской архитектуры стало создание проемов в массивной стене, окон, которыми греки обычно пренебрегали. Вырабатывались приемы верхнего и верхнебокового освещения. Они задавали специфическое строение «пространственного тела» и особый характер артикуляции интерьерного пространства светом. Свет и текущая вода, обильно подававшаяся в частные дома и общественные сооружения римлян, определяли не только физические свойства пространства. Они связывались с символическими значениями, входившими в состав метафор архитектурной формы, дополняя их и придавая им особую эмоциональную окраску.

Практичные и деятельные римляне не углублялись в рефлексию. Они не оставили текстов, раскрывающих причины их предпочтений, направлявших сложение концепции архитектурного пространства. Но уже на ранних стадиях развития римской культуры в ней развивались воззрения, жестко противопоставляющие свое пространство, свой город, место которого предопределено богами и священно, Вселенной вне его. Миф описывал, как при основании Рима Ромул жреческим посохом очертил в небе квадрат, ориентированный по странам света, и спроецировал его на землю, получив благоприятное предзнаменование. В центре очерченной таким образом территории создан mundus — круглая яма, в которой погребена символическая жертва. «Город врастал в ту землю, в которую уходило его прошлое. Его окружала проведенная плугом борозда, земля из которой образовала шедший вокруг города вал. Так возник pomerium — граница, неодолимая для враждебных, нечистых, извне подступающих сил, очерчивавшая территорию, в нем заключённую, как бы магическим кругом и делавшая ее священной» [Киабе Г.С. Представления римлян о пространстве и времени // Культура древнего Рима. Т. 2. М., 1985. С. 110.]. Римское войско, возвращавшееся из похода во враждебное внешнее пространство, должно было пройти обряд очищения, которому служили триумфальные арки и ворота. Рим осознавался как особое, неповторимое, а потому замкнутое явление, отделенное от окружающего мира.

Связь с территорией, пространством отождествлялась с принадлежностью общине, гражданскому коллективу. При этом «малая родина», где находится дом и земля семьи, входит в большую, римскую. Пространство последней мыслилось как динамичное, расширяющееся, покрывая по указанию богов новые территории. Единство системы пространств объединялось и от большого — к малому, от города к общественному зданию, дому, обиталищу семьи. На канве представлений об иерархии пространств и ее связности и возникало, по-видимому, отношение к архитектурному пространству, представление о нем как первичной субстанции объекта, создаваемого в строительстве.

В иерархическую цепь слагались пространство империи, объединенное сетями инфраструктур — военно-оборонительных и коммуникационных. Вокруг ядер этой структуры — городов — развивались местные системы с питающим центр сельским хинтерландом, сетями дорог и водоводов, снабжающих живой, проточной водой населенные пункты. Четкая регламентированная структурность отмечала планы городов, в интенции регулярные (но отступающие от регулярности в ландшафтах, где ситуация не накладывается органично на природный рельеф и не сочетается с расположением водных протоков и водоемов). Регулярность организации пространства возрастала к нижним уровням системы. Четкая упорядоченность, основанная на ортогональных сетках (и вписанных в эти сетки циркульных очертаниях) доминировала в структуре комплексов общественных зданий. Принцип регулярности городских пространств получал продолжение в пространственной структуре зданий, где он доводился до полноты осуществления.

Планы зданий, определявшие группировку частей интерьера, получали строгую осевую организацию. Ось, направлявшая движение после вступления во внутреннее пространство, определяла симметрию целого. Она доминировала в организации плана. Осевая симметрия стала непременным свойством римской архитектуры. Осевая симметрия, направляющая начало движения, уже встречалась нам в архитектуре Древнего Египта, но здесь она имела вторичное значение, пронизывая в одном направлении ортогональную систему целого. В Риме главная ось связывается с центром, в котором ее обычно пересекает перпендикулярная ей вторая ось. Вместе они образуют крест осей, определяющий ортогональную сетку, организующую сложное целое, в которое вписаны и подчиненные общей симметрии пространства с криволинейными очертаниями — циркульными, реже — овальными. Соединение в целостную упорядоченную систему многочисленных пространств на основе определенного сценария организации жизненных процессов стало одной из главных и наиболее плодотворных новаций римской архитектурной революции.

Координируемое разнообразие пространственных форм в структуре зданий развертывалось в трех измерениях. Контрастные сопоставления обширных и затесненных пространств, высоких сводчатых и низких, придавленных тяжелыми кессонами плоского покрытия, создавали впечатление драматичной напряженности системы. На пересечении горизонтальных осей здания или на завершении его главной оси создавались цилиндрические или квадратные в плане пространственные объемы, завершаемые куполом, формирующим вертикальную ось — мощный акцент в системе интерьера. Окулос, опайон, — проем, раскрывающий вершину купола, усиливал эту ось потоками света и контактом с изменчивой далью неба. Помещения, составляющие пространственную систему интерьера, формировались как самодостаточные единицы, обладающие структурной завершенностью, но через проемы в стенах и ажурные преграды колоннад или аркад они связывались функционально и визуально. Сквозные перспективы, пронизывающие ряд помещений и обнаруживающие развитие системы в глубину, приглашали к движению, направляли его. Система в целом раскрывалась восприятию в движении и времени, через смену впечатлений, подчеркнутую и драматизируемую контрастами пространственных величин и градациями освещенности. Время становилось фактором восприятия, как бы развертывая систему в четвертом измерении. Осевая структура плана, если и не подчиняла себе однозначно временную последовательность пространственных ощущений, то входила в нее как ясно воспринимаемый направляющий фактор.

Становление и усложнение осевых систем композиции интерьерного пространства в римской архитектурной революции связывалось, как можно предположить, с развитием представлений о времени и культуры его восприятия. К сожалению, в исследовании этой проблемы трудно продвинуться за пределы интуитивных ощущений и аналогий, трудных для однозначного истолкования. Очевидно, однако, стремление зодчих Рима связать организацию пространства и упорядоченность времени в сложных ритмических системах. На последовательность изменений пространственных величин накладывается в их композициях ритм пластических элементов оболочки, формирующей пространство.

Для этой цели римские архитекторы использовали систему классических архитектурных ордеров. Истолкование ее структурных, тектонически осмысленных элементов как средства декорации поверхности, снижение роли художественно осмысленной конструкции до формы облицовки стало главным мотивом обвинений в адрес римлян со стороны приверженцев романтического классицизма XVIII-XIX вв. В этом виделось вырождение созданной греками классики. Подводя итоги обвинениям, Виолле-ле-Дюк писал: «У греков конструкция и искусство — одно и то же, форма и структура тесно связаны между собой; у римлян конструкция существует отдельно от облекающей ее формы, часто от нее независимой» [Виолле-ле-Дюк. Беседы об архитектуре. Т. 1. М., 1937. С. 93.].

Но некорректно оценивать римскую архитектуру, используя греческие стандарты. Классические элементы действительно утрачивали в новых системах свою независимость и силу пластических объектов. Вместе с тем они входили в состав по-новому осмысленной, пространственно интегрированной среды жизнедеятельности. Их уже нельзя оценивать как самостоятельные, индивидуализированные объекты — они и перестали быть ими, став жестко стандартизированными элементами. Они стали взаимозаменяемы, их можно было без существенных изменений использовать и доя некоего другого места.

Проблема артикуляции пластической формы в римской архитектуре развивалась по-особому, в соответствии с задачей активного формирования интерьерного пространства (отметим, что характер интерьерных стали получать и неперекрытые организованные пространства городских центров; если греческий temenos был организован полями сил обособленно поставленных объемов, то римляне создают площади, пространство которых воспринимается как пространственное тело, обрамленное фасадами построек, тип площади-зала). Для римлян впервые стена стала плоскостью встречи и разграничения внутренних и внешних сил, внутренних и внешних функций.

Со времен Виолле-ле-Дюка и Шуази прочно утвердилось мнение, что римский прием артикуляции стены ордером, наложенным на аркаду, не органичен, не соответствует конструктивной структуре, основанной на монолитной бетонной оболочке, прорезанной арочными проемами. «Ничто не может сильнее противоречить здравому смыслу, чем укладка архитравного перекрытия над аркой, так как арку, которая по своей природе является разгрузочным элементом, как раз и нужно было бы помещать над архитравным перекрытием... архитравное перекрытие на полуколоннах, увенчивающее арку, весьма неприятно поразило бы грека времен Перикла», — писал Виоле-ле-Дюк [Виолле-ле-Дюк. Беседы об архитектуре. Т. 1. М., 1937. С. 85.].

Расчленение формы стены накладным ордером действительно не выражает рабочую структуру, распределение усилий. Но такой прием следует логике расслоения конструкции на артикулированную оболочку, организующую пространство (каменная облицовка, включающая ордер), и «перфорированную» арочными проемами монолитную рабочую сердцевину (в утилитарных сооружениях — акведуках, мостах, подпорных стенах — эта основа могла и не дополняться ордерной имитацией стоечно-балочной конструкции). Видимо, эту двойственность конструктивной функции римляне считали главным сюжетом разработки формы.

Римляне стремились создать символическую форму нового рода, используя принятые традицией знаки, но не имитируя созданные греками ордера. Сочетание колонн и архитравов артикулировало систему, определяло ее ритм, формирующий временное измерение и масштаб, вносило в форму антропоморфные метафоры. Повторение ордеров по вертикали, образующее ярусную сетку, отвечающую расчленению внутреннего пространства на этажи, стало обычным приемом. При этом «мускулистый» дорический ордер определял нижний ярус, выше следовал пояс более изящных ионических колонн, а над ним располагались наиболее стройные коринфские. Выражение игры сил в облегчающейся кверху конструкции создавало визуальную связь между частями здания по вертикали. Все они воспринимались не как индивидуализированные элементы греческого храма, но как части системы, каждая из которых подчинена общей идее.

Римская цивилизация в период, когда совершалась архитектурная революция, стала цивилизацией массовой. И в ее системе величина переставала быть чисто количественной характеристикой. Интенсивность и теснота городской жизни требовали достаточно обширных пространств и пропорциональных им крупных масс. Но величина, чем дальше развивалась культура, становилась особым качеством предметного мира, связанным не только с практической потребностью, но и с метафорическими значениями и представлениями о престиже, ценностными предпочтениями. Описывая гигантские храмы Баальбека, строившиеся во время правления Нерона, М. Уилер обращает внимание на каменный блок длиной 18 м и весом 1500 тонн — «красноречие римскою этоса. Грандиозность здесь нечто большее, чем тоннаж. Она выражает особый принцип творческого мышления» [Wheeler М. Roman Art and Architecture. L., 1976. P. 2.]. Ею отмечены не только храмы, театры и термы, но и юродские кварталы и инженерные инфраструктуры. Длина одного лишь из водопроводов, питавших водою Рим, — Марциева (с 140 г. до н. э.) — превышала 90 км, до тысячи арок входило в его субструкции там, где его канал поднимался над землей. Аркады акведука Клавдия (52г. н.э.) местами имели высоту 31 м, акведук в Сеговии — до 28 м, в Немаусе (Ниме) на юге Франции — 48 м.

Грандиозность драматизировалась в пространственных системах городских центров, их форумах, рынках, храмах, театрах и банях. Она определяла общую тональность их восприятия. Стремление к ней побуждало поиски радикальных конструктивных решений, связанных, прежде всего, с разнообразными типами сводов.

В отличие от египетской или греческой архитектур, римская не связана с определенным типом ландшафта. Распространяясь на громадные пространства империи, она становилась явлением интернациональным, не отнесенным к определенной географической ситуации. Организация пространств связывалась со строгой регламентацией — как в масштабе поселений, так и в пределах типов зданий. Структура их почти не зависела от расположения в том или ином регионе империи (как не зависела от места в структуре сооружения форма архитектурного элемента). Вместе с тем система типов была обширной и не было какого-то одного, на примере которого принципы формообразования, выработанные римской архитектурой, можно было бы характеризовать так же полно, как принципы греческой на примере храма-периптера.